Что ж он, ужели подражанье. Что ж он, ужели подражанье И начинает понемногу моя татьяна понимать

В общем, завалил Женька корешка Володьку. Дурное дело нехитрое. Дали ему срок. Трофейный браунинг отобрали. Он срок отмотал, воротился домой, а Танька замуж вышла. За генерала. Ну а что Женьке? Он – зэка, а тут – генерал. Он потыкался, потыркался, получил полный отлуп – и в запой!» Эта пародия Давида Самойлова под названием «Рассказ осветителя об опере „Евгений Онегин“» поневоле вспоминается на премьере балета Бориса Эйфмана «Онегинъ. Online». Впрочем, все онегинские пародии, в том числе и самые непристойные, вспоминаются разом, когда вместо гвардейцев, декабристов на сцене видишь трех пьяных парней за столиком, а над сценой на круглом экране – документальные кадры августа 1991 года.

Небритый Собчак на митинге, толпы на площади… Это – в круглом экране, а на сцене под Satan’s Dance («Танец Сатаны») Александра Ситковецкого выплясывают именно что танец Сатаны трое парней вместе с великолепным кордебалетом. Давняя задушевная мысль Эйфмана о гадостности любой политики, об отвратительности любого массового движения выработалась еще в «Красной Жизели» и дошла до логического завершения в «Онегинъ. Online».

Стоит ли припутывать политику, и политику давнюю, к балету? Стоит, раз сам создатель балета начинает представление с документальных кадров августа 1991 года. Пушкин советовал судить художника по законам, им самим над собой признанным. Коль скоро Эйфман соединил музыку современного композитора с музыкой Чайковского, коль скоро он перенес действие «Онегина» в 90-е годы ХХ века, это осовременивание стоит принимать в расчет.

Пушкин и кинематограф

История про декабристскую молодежь превратилась в историю про трех друзей из 1990-х годов, двое из которых не просто дружат. Онегин (Олег Габышев) и Ленский (Дмитрий Фишер) совершенно недвусмысленно, ярко и убедительно, весомо, грубо танцуют страсть, любовь. Что угодно, но только не дружбу. Третий парень (Сергей Волобуев) – тот да, просто дружит, а эти двое – нет.

Все трое оказываются на баррикадах августа 1991 года. Один из них, тот, что просто дружит, вследствие непонятно чего слепнет. То ли это символ такой, то ли бытовая подробность, но танец Волобуева с плотно замотанными глазами – один из лучших трюков эйфмановской постановки.

В ней вообще немало трюков и гэгов вполне кинематографического свойства, недаром дважды над сценой загорается круглый глаз экрана. В начале первого акта и в начале второго. Только в начале второго показано не народное движение августа 1991-го, а развлечения богачей образца 1995-го, что ли? Эротические танцы в ночном клубе. Нет, не подумайте чего плохого: танцы довольно целомудренные, да и изображение нечеткое. На сцене кордебалет, изображающий тот же ночной клуб, ведет себя разухабистее.

Из киношных трюков самый блистательный – похороны Ленского. Шипение дождя и медленно спускающаяся по диагонально наклоненной плоскости к сцене процессия в черном под черными зонтиками. Могильщик несет лопату. Музыкант – контрабас. Кто-то прикладывается к бутылке. Позади всех так же медленно бредут Татьяна (Мария Абашева) и Ольга (Наталья Поворознюк). Наверное, Пушкину бы понравилось, но если бы ему сказали, что это балетизация его романа в стихах, он бы удивился.

Ряд волшебных изменений

Точно так же Пушкин удивился бы, если бы увидел, что интеллектуальная дружба двух дворян превратилась в яркую и яростную однополую страсть, а сказочный сон Татьяны – в эротический кошмар о неудавшемся групповом изнасиловании и удавшемся акте любви с Онегиным. Надо признать, что постановочно, балетно это лучшая часть спектакля. Мария Абашева и Олег Габышев пластают друг друга на редкость зажигательно, а мерзкие твари вокруг них извиваются в той же мере жутко, в какой и похабно.

Однако даже ссора двух любовников, Онегина и Ленского, один из которых полюбил женщину, да вот и получил от «друга» ножом в живот, даже любовь девушки Татьяны к гомосексуалисту Онегину, которому к концу представления только предстоит понять, какую бабу он оттолкнул (всех мужчин затмит), не сравнятся с пушкинским генералом в интерпретации Эйфмана. Даже достоевские страдания Онегина по поводу убийства любовника, станцованные с впечатляющим надрывом, – ничто по сравнению со зловещим мафиози в черных очках, которым стал важный генерал, задирающий нос и плечи. Это высший пилотаж волшебных изменений классического текста.

Генерал – третий друг, ослепший после августа 1991-го. Ослепнуть-то он ослеп, но каким-то чудом разбогател. Слепой мафиози соблазняет провинциалочку Татьяну не хулиганскими дерганьями на деревенской дискотеке, оттанцованными в первом акте, а, надо признать, довольно кичевой роскошью ночного клуба. После такого «поворота винта» уже неудивительно видеть, как мафиози режет друга, Онегина, догадавшись, что тот готов наставить ему рога. Драка Онегина и слепого генерала так же эффектна, как и драка Ленского и Онегина. Впрочем, последняя драка привиделась Онегину, который строчит письмо Татьяне, да все никак не может настрочить. Его, очевидно, сдерживает привидевшаяся ему картина. Дескать, это не Володька Ленский. Пырнет спроста, даром что слепой.

Финальная сцена спектакля – не лежащий на сцене труп, от которого уводит Татьяну в ярко освещенный круг убийца-слепец, но Онегин, выбрасывающий вверх исписанные, скомканные листы бумаги: они взмывают под потолок, падают вниз, их становится все больше и больше. Отличная режиссерская находка, но, к сожалению, не Эйфмана, а Мейерхольда. Так в 1927 году заканчивался его спектакль «Выстрел» по пьесе Александра Безыменского.

«Онегинъ. Online». Музыка – П. Чайковский, А. Ситковецкий. Режиссер Борис Эйфман

После экстравагантных (в разном смысле) опусов по Горькому Люка Персеваля и Евгения Марчелли «Дети солнца» Владимира Туманова выглядят «по-чеховски» тихими, объективными, хотя относительно первоисточника и не традиционны. На афише объявлен жанр «русская кадриль» — ну, думаю, выдадут разухабистый «гротеск». К счастью, не случилось. Кадриль — ироничная метафора. Реальная кадриль пьяного слесаря Егора и его компании (Авдотья, Яков) тоже имеется, однако грубая пляска вспомогательна. Надо же усилить контраст между вечно дискутирующей (образованной) частью общества и частью естественной (непубличной). Люди без рефлексии — не обязательно простолюдины. Их отличает даже не грубость, а полное бесстыдство, желание задавить слабейших. В спектакле 2011 года интеллигенция практически уничтожена, если не физически, то уж точно морально.

При этом скорби о насилии над «культурными» почти нет. Кадриль — метафора двух миров, абсолютно друг другу чуждых, однако озабоченных подпиткой от психологического врага. Профессору нужен мастер Егор для изготовления приборов, а новому дельцу Мише (Сергей Агафонов) — «спец», чтобы поставил на профессиональную ногу химический заводик.

С Мишей-то всё ясно, а вот Протасов — персонаж двусмысленный. Второе моё опасение (помимо «русской кадрили») связано с приглашением на главную роль Евгения Леонова-Гладышева. Призовут звезду-варяга — обязательно провал. Опять же предубеждение напрасное. Популярный Леонов-Гладышев не мешает ансамблевости постановки. Стилистическая чужеродность актёра работает на концепцию.

Жизнь Протасова и его окружения бессмысленна — бессмысленность в химике-дилетанте доведена до полного абсурда. Некоторые просвещённые зрители сетовали, дескать, Туманов удачно выстроил психологическую ткань действия, а с патетической частью текста, монологом о «детях солнца» («Мы победим тёмный страх смерти» и т. д.), не справился. Так ли?

Нравится нам или нет, но велеречивые или инфантильные речи Протасова звучат сегодня дико, если не сказать идиотично (то же самое и у Персеваля). Потребна киношная «нейтральность» Леонова-Гладышева, чтобы Протасов не превратился целиком в фарсовую или фальшиво-ходульную фигуру (подобно Протасову Игоря Горбачёва). Так или иначе, ненавязчивая мысль о пародии на общественного деятеля возникает. В интервью Юрия Ицкова я получил подтверждение: да, пародийность обговаривалась на репетициях. Общественный деятель в своих речах, статьях пора¬зительно наивен. Он открывает для себя давно известное каждому обывателю, зовёт к вершинам, которые по очевидным причинам не могут быть покорены. Как над ним не похихикать?

Впрочем, «Дети солнца» оставались бы пьесой для «высоколобых», если бы не семейный фон, который тоже пародиен. Более всего — по отношению к «Дяде Ване» Чехова. «Любовный» треугольник: Протасов — жена Елена (Наталья Кутасова) — влюблённая в Протасова богачка Меланья (Татьяна Калашникова) — развлекает зал постоянно. В диалогах этой троицы соединяются чрезмерность и узнаваемость.

Инфантильность и эгоизм Протасова в его отношениях с женщинами зашкаливает. Протасов даже хуже Егора. Слесарь бьёт жену, но, по крайней мере, хочет, чтобы его любили, небезразличен к Авдотье (Мария Фефилова). Для Протасова любовь к собственной персоне — нечто само собой разумеющееся. А он не хочет растрачивать на семейные проблемы драгоценное время. Поэтому влюблённость Меланьи его раздражает — докучливая ненужность. Пусть лучше поставляет куриные яйца для опытов. Объяснения профессора с женой и Меланьей жалки и очень смешны. Как же не пародия на человека, человеческие чувства? При том, что «главное дело жизни», химические эксперименты, — тоже весьма сомнительно. Опыты Протасова глупы, никак не связаны с реальностью, она его и отторгает.

В конечном итоге, речь даже не об интеллигенции и «практиках» — о столкновении безумий. Животное существование Егора, горничной Фимы (Екатерина Рябова) и доморощенные штудии Протасова, психическая болезнь экзальтированной Лизы и нарочито сумасшедший цинизм Чепурного. В известном смысле, всë едино. Чепурной — вероятно, лучшая роль Юрия Ицкова в Петербурге. Чепурного, как и Протасова, часто называют чудаком, но в понятие чудачества его природа не укладывается. Удивительная смесь веры и неверия, насмешливости и влюблённости! Гротескные краски, мало уместные и неоформленные в «Короле Лире», здесь оказались очень кстати.

Судьба Чепурного — ответ на возгласы Протасова о преодолении страха смерти. Нет страха смерти, поэтому доктор кончает с собой легко. Есть страх жизни — она не обещает никакой радости. Вероятно, работа Ицкова, как и остроумный эпизод Якова — острохарактерного Михаила Николаева, — самые запоминающиеся элементы тумановской композиции.

Рядом с судорожной Лизой (Светлана Щедрина), «бесплодными усилиями любви» капризного художника Вагина (Леонид Алимов), не столько любящего Елену, сколько восторгающегося собой, влюблённым, Елена Николаевна Протасова выглядит сторонним лицом. Она над схваткой, наблюдает и пытается понять, что же ей в этом сумасшедшем доме следует делать и стоит ли вообще. Кутасова не изображает сирену, атакованную мужчинами. В ней есть усталость и рассудочность. Вместе с учтиво-старомодной Антоновной (Елена Рахленко) актриса вносит в общий бедлам ноту здравого смысла.

Для Туманова (и для нас) революция уже произошла, и нет надобности воспроизводить заключительную авторскую сцену драки мастеровых. Конфликт социальный переведён в психологически-экзистенциальную плоскость. Режиссёрский финал иной: за кулисами раздаётся глухой ропот толпы и начинается фантасмагорический эпилог. Безумная Лиза и повесившийся Чепурной, счастливые, танцуют свой макабрический танец. Счастье и гармония возможны лишь за гробом. Кто знает? Наверно, так.

» начата осенью 1827, закончена в ноябре 1828, опубл. в марте 1830 года.

Евгений Онегин

Глава седьмая

Москва, России дочь любима,
Где равную тебе сыскать?Дмитриев .

Как не любить родной Москвы?Баратынский .

Гоненье на Москву! что значит видеть свет!
Где ж лучше?
‎ Где нас нет.Грибоедов .

Гонимы вешними лучами,
С окрестных гор уже снега
Сбежали мутными ручьями
На потопленные луга.
Улыбкой ясною природа
Сквозь сон встречает утро года;
Синея блещут небеса.
Еще прозрачные, леса
Как будто пухом зеленеют.
Пчела за данью полевой
Летит из кельи восковой.
Долины сохнут и пестреют;
Стада шумят, и соловей
Уж пел в безмолвии ночей.

Как грустно мне твое явленье,
Весна, весна! пора любви!
Какое томное волненье
В моей душе, в моей крови!
С каким тяжелым умиленьем
Я наслаждаюсь дуновеньем
В лицо мне веющей весны
На лоне сельской тишины!
Или мне чуждо наслажденье,
И всё, что радует, живит,
Всё, что ликует и блестит,
Наводит скуку и томленье
На душу мертвую давно,
И всё ей кажется темно?

Или, не радуясь возврату
Погибших осенью листов,
Мы помним горькую утрату,
Внимая новый шум лесов;
Или с природой оживленной
Сближаем думою смущенной
Мы увяданье наших лет,
Которым возрожденья нет?
Быть может, в мысли к нам приходит
Средь поэтического сна
Иная, старая весна
И в трепет сердце нам приводит
Мечтой о дальней стороне,
О чудной ночи, о луне…

Вот время: добрые ленивцы,
Эпикурейцы-мудрецы,
Вы, равнодушные счастливцы,
Вы, школы Лёвшина птенцы,
Вы, деревенские Приамы,
И вы, чувствительные дамы,
Весна в деревню вас зовет,
Пора тепла, цветов, работ,
Пора гуляний вдохновенных
И соблазнительных ночей.
В поля, друзья! скорей, скорей,
В каретах, тяжко нагруженных,
На долгих иль на почтовых
Тянитесь из застав градских.

И вы, читатель благосклонный,
В своей коляске выписной
Оставьте град неугомонный,
Где веселились вы зимой;
С моею музой своенравной
Пойдемте слушать шум дубравный
Над безыменною рекой
В деревне, где Евгений мой,
Отшельник праздный и унылый,
Еще недавно жил зимой
В соседстве Тани молодой,
Моей мечтательницы милой;
Но где его теперь уж нет…
Где грустный он оставил след.

Меж гор, лежащих полукругом,
Пойдем туда, где ручеек
Виясь бежит зеленым лугом
К реке сквозь липовый лесок.
Там соловей, весны любовник,
Всю ночь поет; цветет шиповник,
И слышен говор ключевой, -
Там виден камень гробовой
В тени двух сосен устарелых.
Пришельцу надпись говорит:
«Владимир Ленской здесь лежит,
Погибший рано смертью смелых,
В такой-то год, таких-то лет.
Покойся, юноша-поэт!»

На ветви сосны преклоненной,
Бывало, ранний ветерок
Над этой урною смиренной
Качал таинственный венок.
Бывало, в поздние досуги
Сюда ходили две подруги.
И на могиле при луне,
Обнявшись, плакали оне.
Но ныне… памятник унылый
Забыт. К нему привычный след
Заглох. Венка на ветви нет;
Один, под ним, седой и хилый
Пастух по-прежнему поет
И обувь бедную плетет.

Мой бедный Ленской! изнывая,
Не долго плакала она.
Увы! невеста молодая
Своей печали неверна.
Другой увлек ее вниманье,
Другой успел ее страданье
Любовной лестью усыпить,
Улан умел ее пленить,
Улан любим ее душою…
И вот уж с ним пред алтарем
Она стыдливо под венцом
Стоит с поникшей головою,
С огнем в потупленных очах,
С улыбкой легкой на устах.

Мой бедный Ленской! за могилой
В пределах вечности глухой
Смутился ли, певец унылый,
Измены вестью роковой,
Или над Летой усыпленный
Поэт, бесчувствием блаженный,
Уж не смущается ничем,
И мир ему закрыт и нем?..
Так! равнодушное забвенье
За гробом ожидает нас.
Врагов, друзей, любовниц глас
Вдруг молкнет. Про одно именье
Наследников сердитый хор
Заводит непристойный спор.

И скоро звонкий голос Оли
В семействе Лариных умолк.
Улан, своей невольник доли,
Был должен с нею ехать в полк.
Слезами горько обливаясь,
Старушка, с дочерью прощаясь,
Казалось, чуть жива была,
Но Таня плакать не могла;
Лишь смертной бледностью покрылось
Ее печальное лицо.
Когда все вышли на крыльцо,
И всё, прощаясь, суетилось
Вокруг кареты молодых,
Татьяна проводила их.

И долго, будто сквозь тумана,
Она глядела им вослед…
И вот одна, одна Татьяна!
Увы! подруга стольких лет,
Ее голубка молодая,
Ее наперсница родная,
Судьбою вдаль занесена,
С ней навсегда разлучена.
Как тень она без цели бродит,
То смотрит в опустелый сад…
Нигде, ни в чем ей нет отрад,
И облегченья не находит
Она подавленным слезам -
И сердце рвется пополам.

И в одиночестве жестоком
Сильнее страсть ее горит,
И об Онегине далеком
Ей сердце громче говорит.
Она его не будет видеть;
Она должна в нем ненавидеть
Убийцу брата своего;
Поэт погиб… но уж его
Никто не помнит, уж другому
Его невеста отдалась.
Поэта память пронеслась
Как дым по небу голубому,
О нем два сердца, может быть,
Еще грустят… На что грустить?

Был вечер. Небо меркло. Воды
Струились тихо. Жук жужжал.
Уж расходились хороводы;
Уж за рекой, дымясь, пылал
Огонь рыбачий. В поле чистом,
Луны при свете серебристом
В свои мечты погружена,
Татьяна долго шла одна.
Шла, шла. И вдруг перед собою
С холма господский видит дом,
Селенье, рощу под холмом
И сад над светлою рекою.
Она глядит - и сердце в ней
Забилось чаще и сильней.

Ее сомнения смущают:
«Пойду ль вперед, пойду ль назад?..
Его здесь нет. Меня не знают…
Взгляну на дом, на этот сад».
И вот с холма Татьяна сходит,
Едва дыша; кругом обводит
Недоуменья полный взор…
И входит на пустынный двор.
К ней, лая, кинулись собаки.
На крик испуганный ея
Ребят дворовая семья
Сбежалась шумно. Не без драки
Мальчишки разогнали псов,
Взяв барышню под свой покров.

«Увидеть барский дом нельзя ли?» -
Спросила Таня. Поскорей
К Анисье дети побежали
У ней ключи взять от сеней;
Анисья тотчас к ней явилась,
И дверь пред ними отворилась,
И Таня входит в дом пустой,
Где жил недавно наш герой.
Она глядит: забытый в зале
Кий на бильярде отдыхал,
На смятом канапе лежал
Манежный хлыстик. Таня дале;
Старушка ей: «а вот камин;
Здесь барин сиживал один.

Здесь с ним обедывал зимою
Покойный Ленский, наш сосед.
Сюда пожалуйте, за мною.
Вот это барский кабинет;
Здесь почивал он, кофей кушал,
Приказчика доклады слушал
И книжку поутру читал…
И старый барин здесь живал;
Со мной, бывало, в воскресенье,
Здесь под окном, надев очки,
Играть изволил в дурачки.
Дай бог душе его спасенье,
А косточкам его покой
В могиле, в мать-земле сырой!»

Татьяна взором умиленным
Вокруг себя на всё глядит,
И всё ей кажется бесценным,
Всё душу томную живит
Полу-мучительной отрадой:
И стол с померкшею лампадой,
И груда книг, и под окном
Кровать, покрытая ковром,
И вид в окно сквозь сумрак лунный,
И этот бледный полусвет,
И лорда Байрона портрет,
И столбик с куклою чугунной
Под шляпой с пасмурным челом,
С руками, сжатыми крестом.

Татьяна долго в келье модной
Как очарована стоит.
Но поздно. Ветер встал холодный.
Темно в долине. Роща спит
Над отуманенной рекою;
Луна сокрылась за горою,
И пилигримке молодой
Пора, давно пора домой.
И Таня, скрыв свое волненье,
Не без того, чтоб не вздохнуть,
Пускается в обратный путь.
Но прежде просит позволенья
Пустынный замок навещать,
Чтоб книжки здесь одной читать.

Татьяна с ключницей простилась
За воротами. Через день
Уж утром рано вновь явилась
Она в оставленную сень,
И в молчаливом кабинете,
Забыв на время всё на свете,
Осталась наконец одна,
И долго плакала она.
Потом за книги принялася.
Сперва ей было не до них,
Но показался выбор их
Ей странен. Чтенью предалася
Татьяна жадною душой;
И ей открылся мир иной.

Хотя мы знаем, что Евгений
Издавна чтенье разлюбил,
Однако ж несколько творений
Он из опалы исключил:
Певца Гяура и Жуана,
Да с ним еще два-три романа,
В которых отразился век,
И современный человек
Изображен довольно верно
С его безнравственной душой,
Себялюбивой и сухой,
Мечтанью преданной безмерно,
С его озлобленным умом,
Кипящим в действии пустом.

Хранили многие страницы
Отметку резкую ногтей;
Глаза внимательной девицы
Устремлены на них живей.
Татьяна видит с трепетаньем,
Какою мыслью, замечаньем
Бывал Онегин поражен,
В чем молча соглашался он.
На их полях она встречает
Черты его карандаша.
Везде Онегина душа
Себя невольно выражает
То кратким словом, то крестом,
То вопросительным крючком.

И начинает понемногу
Моя Татьяна понимать
Теперь яснее - слава богу -
Того, по ком она вздыхать
Осуждена судьбою властной:
Чудак печальный и опасный,
Созданье ада иль небес,
Сей ангел, сей надменный бес,
Что ж он? Ужели подражанье,
Ничтожный призрак, иль еще
Москвич в Гарольдовом плаще,
Чужих причуд истолкованье,
Слов модных полный лексикон?..
Уж не пародия ли он?

Ужель загадку разрешила?
Ужели слово найдено?
Часы бегут; она забыла,
Что дома ждут ее давно,
Где собралися два соседа
И где об ней идет беседа.
- Как быть? Татьяна не дитя, -
Старушка молвила кряхтя. -
Ведь Олинька ее моложе.
Пристроить девушку, ей-ей,
Пора; а что мне делать с ней?
Всем наотрез одно и то же:
Нейду. И всё грустит она
Да бродит по лесам одна. -

«Не влюблена ль она?» - В кого же?
Буянов сватался: отказ.
Ивану Петушкову - тоже.
Гусар Пыхтин гостил у нас;
Уж как он Танею прельщался,
Как мелким бесом рассыпался!
Я думала: пойдет авось;
Куда! и снова дело врозь. -
«Что ж, матушка? за чем же стало?
В Москву, на ярманку невест!
Там, слышно, много праздных мест».
- Ох, мой отец! доходу мало. -
«Довольно для одной зимы,
Не то уж дам я хоть взаймы».

Старушка очень полюбила
Совет разумный и благой;
Сочлась - и тут же положила
В Москву отправиться зимой.
И Таня слышит новость эту.
На суд взыскательному свету
Представить ясные черты
Провинцияльной простоты,
И запоздалые наряды,
И запоздалый склад речей;
Московских франтов и цирцей
Привлечь насмешливые взгляды!..
О страх! нет, лучше и верней
В глуши лесов остаться ей.

Вставая с первыми лучами,
Теперь в поля она спешит
И, умиленными очами
Их озирая, говорит:
«Простите, милые долины,
И вы, знакомых гор вершины,
И вы, знакомые леса;
Прости, небесная краса,
Прости, веселая природа;
Меняю милый, тихий свет
На шум блистательных сует…
Прости ж и ты, моя свобода!
Куда, зачем стремлюся я?
Что мне сулит судьба моя?»

Ее прогулки длятся доле.
Теперь то холмик, то ручей
Остановляют поневоле
Татьяну прелестью своей.
Она, как с давними друзьями,
С своими рощами, лугами
Еще беседовать спешит.
Но лето быстрое летит.
Настала осень золотая.
Природа трепетна, бледна,
Как жертва, пышно убрана…
Вот север, тучи нагоняя,
Дохнул, завыл - и вот сама
Идет волшебница зима.

Пришла, рассыпалась; клоками
Повисла на суках дубов;
Легла волнистыми коврами
Среди полей, вокруг холмов;
Брега с недвижною рекою
Сравняла пухлой пеленою;
Блеснул мороз. И рады мы
Проказам матушки зимы.
Не радо ей лишь сердце Тани.
Нейдет она зиму встречать,
Морозной пылью подышать
И первым снегом с кровли бани
Умыть лицо, плеча и грудь:
Татьяне страшен зимний путь.

Отъезда день давно просрочен,
Проходит и последний срок.
Осмотрен, вновь обит, упрочен
Забвенью брошенный возок.
Обоз обычный, три кибитки
Везут домашние пожитки,
Кастрюльки, стулья, сундуки,
Варенье в банках, тюфяки,
Перины, клетки с петухами,
Горшки, тазы et cetera,
Ну, много всякого добра.
И вот в избе между слугами
Поднялся шум, прощальный плач:
Ведут на двор осьмнадцать кляч,

В возок боярский их впрягают,
Готовят завтрак повара,
Горой кибитки нагружают,
Бранятся бабы, кучера.
На кляче тощей и косматой
Сидит форейтор бородатый,
Сбежалась челядь у ворот
Прощаться с барами. И вот
Уселись, и возок почтенный,
Скользя, ползет за ворота.
«Простите, мирные места!
Прости, приют уединенный!
Увижу ль вас?..» И слез ручей
У Тани льется из очей.

Когда благому просвещенью
Отдвинем более границ,
Со временем (по расчисленью
Философических таблиц,
Лет чрез пятьсот) дороги верно
У нас изменятся безмерно:
Шоссе Россию здесь и тут,
Соединив, пересекут.
Мосты чугунные чрез воды
Шагнут широкою дугой,
Раздвинем горы, под водой
Пророем дерзостные своды,
И заведет крещеный мир
На каждой станции трактир.

Теперь у нас дороги плохи ,
Мосты забытые гниют,
На станциях клопы да блохи
Заснуть минуты не дают;
Трактиров нет. В избе холодной
Высокопарный, но голодный
Для виду прейскурант висит
И тщетный дразнит аппетит,
Меж тем, как сельские циклопы
Перед медлительным огнем
Российским лечат молотком
Изделье легкое Европы,
Благословляя колеи
И рвы отеческой земли.

За то зимы порой холодной
Езда приятна и легка.
Как стих без мысли в песне модной
Дорога зимняя гладка.
Автомедоны наши бойки,
Неутомимы наши тройки,
И версты, теша праздный взор,
В глазах мелькают как забор
К несчастью, Ларина тащилась,
Боясь прогонов дорогих,
Не на почтовых, на своих,
И наша дева насладилась
Дорожной скукою вполне:
Семь суток ехали оне.

Но вот уж близко. Перед ними
Уж белокаменной Москвы,
Как жар, крестами золотыми
Горят старинные главы.
Ах, братцы! как я был доволен,
Когда церквей и колоколен
Садов, чертогов полукруг
Открылся предо мною вдруг!
Как часто в горестной разлуке,
В моей блуждающей судьбе,
Москва, я думал о тебе!
Москва… как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Как много в нем отозвалось!

Вот, окружен своей дубравой,
Петровский замок. Мрачно он
Недавнею гордится славой.
Напрасно ждал Наполеон,
Последним счастьем упоенный,
Москвы коленопреклоненной
С ключами старого Кремля:
Нет, не пошла Москва моя
К нему с повинной головою.
Не праздник, не приемный дар,
Она готовила пожар
Нетерпеливому герою.
Отселе, в думу погружен,
Глядел на грозный пламень он.

Прощай, свидетель падшей славы,
Петровский замок. Ну! не стой,
Пошел! Уже столпы заставы
Белеют; вот уж по Тверской
Возок несется чрез ухабы.
Мелькают мимо бутки, бабы,
Мальчишки, лавки, фонари,
Дворцы, сады, монастыри,
Бухарцы, сани, огороды,
Купцы, лачужки, мужики,
Бульвары, башни, казаки,
Аптеки, магазины моды,
Балконы, львы на воротах
И стаи галок на крестах.

В сей утомительной прогулке
Проходит час-другой, и вот
У Харитонья в переулке
Возок пред домом у ворот
Остановился. К старой тетке,
Четвертый год больной в чахотке,
Они приехали теперь.
Им настежь отворяет дверь
В очках, в изорванном кафтане,
С чулком в руке, седой калмык.
Встречает их в гостиной крик
Княжны, простертой на диване.
Старушки с плачем обнялись,
И восклицанья полились.

Княжна, mon ange! - «Pachette!» - Алина! -
«Кто б мог подумать? - Как давно!
Надолго ль? - Милая! Кузина!
Садись - как это мудрено!
Ей-богу, сцена из романа…»
- А это дочь моя, Татьяна. -
«Ах, Таня! подойди ко мне -
Как будто брежу я во сне…
Кузина, помнишь Грандисона?»
- Как, Грандисон?.. а, Грандисон!
Да, помню, помню. Где же он? -
«В Москве, живет у Симеона;
Меня в сочельник навестил;
Недавно сына он женил.

А тот… но после всё расскажем,
Не правда ль? Всей ее родне
Мы Таню завтра же покажем.
Жаль, разъезжать нет мочи мне;
Едва, едва таскаю ноги.
Но вы замучены с дороги;
Пойдемте вместе отдохнуть…
Ох, силы нет… устала грудь…
Мне тяжела теперь и радость,
Не только грусть… душа моя,
Уж никуда не годна я…
Под старость жизнь такая гадость…»
И тут, совсем утомлена,
В слезах раскашлялась она.

Больной и ласки и веселье
Татьяну трогают; но ей
Не хорошо на новоселье,
Привыкшей к горнице своей.
Под занавескою шелковой
Не спится ей в постеле новой,
И ранний звон колоколов,
Предтеча утренних трудов,
Ее с постели подымает.
Садится Таня у окна.
Редеет сумрак; но она
Своих полей не различает:
Пред нею незнакомый двор,
Конюшня, кухня и забор.

И вот: по родственным обедам
Развозят Таню каждый день
Представить бабушкам и дедам
Ее рассеянную лень.
Родне, прибывшей издалеча,
Повсюду ласковая встреча,
И восклицанья, и хлеб-соль.
«Как Таня выросла! Давно ль
Я, кажется, тебя крестила?
А я так на руки брала!
А я так за уши драла!
А я так пряником кормила!»
И хором бабушки твердят:
«Как наши годы-то летят!»

Но в них не видно перемены;
Всё в них на старый образец:
У тетушки княжны Елены
Всё тот же тюлевый чепец;
Всё белится Лукерья Львовна,
Всё то же лжет Любовь Петровна,
Иван Петрович также глуп,
Семен Петрович также скуп,
У Пелагеи Николавны
Всё тот же друг мосьё Финмуш,
И тот же шпиц, и тот же муж;
А он, всё клуба член исправный,
Всё так же смирен, так же глух,
И так же ест и пьет за двух.

Их дочки Таню обнимают.
Младые грации Москвы
Сначала молча озирают
Татьяну с ног до головы;
Ее находят что-то странной,
Провинциальной и жеманной,
И что-то бледной и худой,
А впрочем, очень недурной;
Потом, покорствуя природе,
Дружатся с ней, к себе ведут,
Цалуют, нежно руки жмут,
Взбивают кудри ей по моде
И поверяют нараспев
Сердечны тайны, тайны дев,

Чужие и свои победы,
Надежды, шалости, мечты.
Текут невинные беседы
С прикрасой легкой клеветы.
Потом, в отплату лепетанья,
Ее сердечного признанья
Умильно требуют оне.
Но Таня, точно как во сне,
Их речи слышит без участья,
Не понимает ничего,
И тайну сердца своего,
Заветный клад и слез и счастья,
Хранит безмолвно между тем
И им не делится ни с кем.

Татьяна вслушаться желает
В беседы, в общий разговор;
Но всех в гостиной занимает
Такой бессвязный, пошлый вздор;
Всё в них так бледно равнодушно;
Они клевещут даже скучно;
В бесплодной сухости речей,
Расспросов, сплетен и вестей
Не вспыхнет мысли в целы сутки,
Хоть невзначай, хоть наобум;
Не улыбнется томный ум,
Не дрогнет сердце, хоть для шутки.
И даже глупости смешной
В тебе не встретишь, свет пустой.

Архивны юноши толпою
На Таню чопорно глядят
И про нее между собою
Неблагосклонно говорят.
Один какой-то шут печальный
Ее находит идеальной,
И, прислонившись у дверей,
Элегию готовит ей.
У скучной тетки Таню встретя,
К ней как-то Вяземский подсел
И душу ей занять успел.
И, близ него ее заметя,
Об ней, поправя свой парик,
Осведомляется старик.

Но там, где Мельпомены бурной
Протяжный раздается вой,
Где машет мантию мишурной
Она пред хладною толпой,
Где Талия тихонько дремлет
И плескам дружеским не внемлет,
Где Терпсихоре лишь одной
Дивится зритель молодой
(Что было также в прежни леты,
Во время ваше и мое),
Не обратились на нее
Ни дам ревнивые лорнеты,
Ни трубки модных знатоков
Из лож и кресельных рядов.

Ее привозят и в Собранье.
Там теснота, волненье, жар,
Музыки грохот, свеч блистанье,
Мельканье, вихорь быстрых пар,
Красавиц легкие уборы,
Людьми пестреющие хоры,
Невест обширный полукруг,
Всё чувства поражает вдруг.
Здесь кажут франты записные
Свое нахальство, свой жилет
И невнимательный лорнет.
Сюда гусары отпускные
Спешат явиться, прогреметь,
Блеснуть, пленить и улететь.

У ночи много звезд прелестных,
Красавиц много на Москве.
Но ярче всех подруг небесных
Луна в воздушной синеве.
Но та, которую не смею
Тревожить лирою моею,
Как величавая луна,
Средь жен и дев блестит одна.
С какою гордостью небесной
Земли касается она!
Как негой грудь ее полна!
Как томен взор ее чудесный!..
Но полно, полно; перестань:
Ты заплатил безумству дань.

Шум, хохот, беготня, поклоны,
Галоп, мазурка, вальс… Меж тем,
Между двух теток, у колоны,
Не замечаема никем,
Татьяна смотрит и не видит,
Волненье света ненавидит;
Ей душно здесь… она мечтой
Стремится к жизни полевой,
В деревню, к бедным поселянам,
В уединенный уголок,
Где льется светлый ручеек,
К своим цветам, к своим романам
И в сумрак липовых аллей,
Туда, где он являлся ей.

Так мысль ее далече бродит:
Забыт и свет и шумный бал,
А глаз меж тем с нее не сводит
Какой-то важный генерал.
Друг другу тетушки мигнули
И локтем Таню враз толкнули,
И каждая шепнула ей:
- Взгляни налево поскорей. -
«Налево? где? что там такое?»
- Ну, что бы ни было, гляди…
В той кучке, видишь? впереди,
Там, где еще в мундирах двое…
Вот отошел… вот боком стал…
«Кто? толстый этот генерал?»

Но здесь с победою поздравим
Татьяну милую мою,
И в сторону свой путь направим,
Чтоб не забыть, о ком пою…
Да, кстати, здесь о том два слова:
Пою приятеля младого
И множество его причуд.
Благослови мой долгий труд,
О ты, эпическая муза!
И верный посох мне вручив,
Не дай блуждать мне вкось и вкривь.
Довольно. С плеч долой обуза!
Я классицизму отдал честь:
Хоть поздно, а вступленье есть.

Ничтожный призрак иль еще

Москвич в Гарольдовом плаще,

Чужих причуд истолкованье,

Слов модных полный лексикон…

Мы начали изучать его. Метод изучения был нам подсказан самой Татьяной. Мы старались пробраться украдкой в кабинеты людей того времени, разобрать книги, которые они читали и которые читали их отцы, с оставленными на полях отметками крестами и вопросительными крючками. Изучая так Онегина, мы все более убеждались, что это – очень любопытное явление, и прежде всего явление вымирающее. Припомните, что он «наследник всех своих родных», а такой наследник обыкновенно последний в роде. У него есть и черты подражания в манерах, и Гарольдов плащ на плечах, и полный лексикон модных слов на языке, но все это не существенные черты, а накладные прикрасы, белила и румяна, которыми прикрывались и замазывались значки беспотомственной смерти. Далее мы увидели, что это не столько тип, сколько гримаса, не столько характер, сколько поза, и притом чрезвычайно неловкая и фальшивая, созданная целым рядом предшествовавших поз, все таких же неловких и фальшивых. Да, Онегин не был печальною случайностью, нечаянною ошибкой: у него была своя генеалогия, свои предки, которые наследственно из рода в род передавали приобретаемые ими умственные и нравственные вывихи и искривления. Если вы не боитесь скуки, если печальная годовщина, нас собравшая, располагает вас к терпеливым воспоминаниям о нашем прошлом, вы позволите неумелою рукой перелистовать перед вами эту родословную Онегина. Фуршет рядом с загсом свадебный фуршет спб www.furshetnedorogo.ru .

Всего усерднее прошу вас об одном: преемственно сменявшиеся положения, которые я отмечу, не принимайте за моменты нашей жизни, соответствующие известным поколениям. Нет, я разумею более исключительные явления. Это были неестественные позы, нервные, судорожные жесты, вызывавшиеся местными неловкостями общих положений. Эти неловкости чувствовались далеко не всеми, но жесты и мины тех, кто их чувствовал, были всем заметны, бросались всем в глаза, запоминались надолго, становились предметом художественного воспроизведения. Люди, которые испытывали эти неловкости, не были какие-либо особые люди, были как и все, но их физиономии и манеры не были похожи на общепринятые. Это были не герои времени, а только сильно подчеркнутые отдельные нумера, стоявшие в ряду других, общие места, напечатанные курсивом. Так как масса современников, усевшихся более или менее удобно, редко догадывалась о причине этих ненормальностей и считала их капризами отдельных лиц, не хотевших сидеть, как сидели все, то эти несчастные жертвы неудобных позиций слыли за чудаков, даже иногда «печальных и опасных». Между тем жизнь текла своим чередом; среда, из которой выделялись эти чудаки, сидела прямо и спокойно, как ее усаживала история. Поэтому я не введу вас в недоумение, когда буду говорить об отце, деде и прадеде Онегина. Онегин – образ, в котором художественно воспроизведена местная неловкость одного из положений русского общества. Это не общий или господствующий тип времени, а типическое исключение. Разумеется, у такого образа могут быть только историко-генетические, а не генеалогические предки.

Явления, которые я отмечу, были все однородного сословного происхождения: предки Онегина все принадлежали к старинному русскому дворянству. Неловкости общих положений, заставлявшие некоторых людей принимать ненормальные позы и необычную жестикуляцию, обыкновенно происходили от недосмотров и увлечений, какие допускались при постановке нового образования, водворявшегося у нас приблизительно с половины XVII в. Это новое образование шло к нам с Запада, как прежнее пришло из Византии. Первым восприемником и проводником этого нового образования стало дворянство, как носителем и проводником старого было духовенство. Поспешность и нетерпеливость, с какими вводилось это образование, и были причинами некоторых неловкостей в преемственно сменявшихся общих положениях сословия. Но, повторяю, это были местные неловкости, и ненормальные явления, ими вызванные, не могут войти в общую историю этого почтенного и много послужившего отечеству сословия.

Смотрите также

Уругвай и его культура
Данная работа посвящена изучению страны Уругвай, её нравов и культуры. Эта тема очень актуальна в наше время в связи с возросшим интересом к данной стране. 1. Целью данной работы являе...

Спорт
Спорт был частью уругвайской культуры от раннего начала зарождения страны. Победители таких спортивных событий как Чемпионат мира по футболу, Открытый чемпионат Франции, и на олимпийских играх, Ур...

Воззрения японцев на язык. Языковые мифы
В данной главе рассматриваются массовые представления японцев (как обычных людей, так и многих профессиональных лингвистов) о своем языке. Языковые мифы и предрассудки отражаются не только в бытовых...

Вы, наверное, помните поэта-пародиста Александра Иванова, знаменитого Сан Саныча. Его литературные пародии пользовались в свое время огромной популярностью. Он выходил на сцену и с мрачным видом зачитывал несколько строк из чьего-нибудь стихотворения – неудачных, абсурдных, безграмотных, – а затем без тени улыбки декламировал свою пародию, часто действительно смешную.

Это особая разновидность пародии: Иванов не слишком пытался имитировать индивидуальный стиль пародируемого поэта, он просто издевался над отдельно взятым ляпом. Мне с детства помнится одна из них. Высмеивались строки "Косматый облак надо мной кочует, / И ввысь уходят светлые стволы" (Валентин Сидоров). Слово облак стало поводом для настоящей вакханалии. Пародия звучала так:

В худой котомк поклав ржаное хлебо,

Я ухожу туда, где птичья звон,

Я вижу над собою синий небо,

Косматый облак и высокий крон.

Я дома здесь. Я здесь пришел не в гости.

Снимаю кепк, одетый набекрень.

Веселый птичк, помахивая хвостик,

Высвистывает мой стихотворень.

Зеленый травк ложится под ногами,

И сам к бумаге тянется рука,

И я шепчу дрожащие губами:

«Велик могучим русский языка!»

Здесь не только спутан род и падеж множества слов – вся грамматика здесь наизнанку. И все это в связи со словом облак . Между тем повода для подобного сарказма совершенно нет. Дело в том, что слово облак вовсе не придумка поэта Сидорова.

Этот вариант был в русском языке, он зафиксирован и в «Словаре Академии Российской» 18 в., и в словаре Даля. Даль (в статье "Тучка") приводит выражение "Под облак не прянешь, и в воду не уйдешь", а также пример из летописи: "И убо тученосный облак на огнено видение преложися". Конечно, этот вариант потом устарел, но поэты охотно его использовали и в 19, и даже в начале 20 века. У Блока в цикле «Кармен» читаем:

Сама себе закон – летишь, летишь ты мимо,

К созвездиям иным, не ведая орбит,

И этот мир тебе – лишь красный облак дыма,

Где что-то жжет, поет, тревожит и горит!

Значит, пародию Иванова в той же степени, что и к поэту Сидорову, можно отнести и к поэту Блоку? Пародия про "косматый облак" – одна из самых известных у Иванова. Вот недавно в телевизионной угадайке «Своя игра» по строчкам из нее предлагалось опознать автора, потому я и вспомнила.

Я училась в школе, когда в первый раз услышала, как Иванов читает пародию на Сидорова, и меня травмировала несправедливость по отношению к несчастному поэту. С каким высокомерным видом оглашал свою пародию Иванов, как хохотал зал! Ужасно хотелось объяснить телевизору, что Тютчев и Блок тоже говорили облак и что это всего лишь архаизм, а не поэтическая вольность.

Пожалуй, стоило закончить филфак, стать лингвистом, начать вести рубрику в радиопередаче и получить доступ к Стенгазете, чтобы наконец во всеуслышание заявить: "И ничего смешного!"